4. Этнические стратегии

Этнические стратегии
Эта статья продолжение серии о длинных и коротких этнических стратегиях

1. http://www.apn.ru/column/article21467.htm

2. http://www.apn.ru/column/article21505.htm

3. http://www.apn.ru/column/article21613.htm.

В этой серии была обозначена разница в стратегиях, которыми пользуются этносы и описаны два типа таких стратегий. Одна, длинная, со ставкой на создание искусственных и освоение природных ресурсов и другая, короткая, направленная на перехват этих ресурсов. В статьях внимание обращено на этносы и их свойства.

Здесь я хотел бы отвлечься от этносов и посмотреть на межэтнические контакты с точки зрения культурного поля, в котором они развиваются. Что происходит с культурами обоих этносов, когда они входят во взаимодействие? Тема «не нуждается в представлении» в силу того, что происходящие в современном обществе процессы во многом определяются межэтническим контактом.

Вначале определимся с понятиями. Культура в нашем случае это не: (1) достижения в каких-либо профессиях (не Достоевский, Менделеев, Уланова, Гагарин и прочие уважаемые люди), (2) соответствие представлениям об образовании, познаниях, уме, навыках или манерах, хотя это второе уже ближе к нашей теме. Рассмотрим культуру как систему запретов и поощрений, причем для нашей темы рассмотрим только запреты и только те, которые можно назвать строгими.

Это можно сделать визуально: в виде шахматной доски. Установим правила, похожие на шахматные. Пусть будут пока фигуры только одного цвета. На белые поля им становиться можно, на черные нельзя никогда. Фигура на этой доске начинает движение от одного края и если она достигнет противоположного края. Сама доска пусть отличается от шахматной, ее форма – треугольник. Чем ближе к вершине треугольника, тем лучше место. Всякая фигура пробивается к этой вершине. Ей мешают другие фигуры на доске, поэтому путь ее не прямой. Эта картинка проста и в силу простоты поможет нам разобраться в теме.

Но пока вернемся собственно к культуре в нашем понимании и посмотрим, что такое строгий запрет. Лучше всего это сделать на примере. Возьмем запрет, существовавший в советском обществе на жизнь без работы. Суть этого понятия, как легко видеть сегодня, можно понять как интернализированные (принятые как личностные) требования к работнику. Идеальный (с точки зрения хозяев советского общества) работник функционирует в любых условиях не ради своих целей, а из чувства долга перед хозяином (который может мифологизировать себя «вождь», «мнение коллектива», «рабочая власть», а свои требования к работнику как «работа на светлое будущее», «строительства какого-нибудь –изма» и т.д.). Хозяевам было очень желательно, чтобы советский человек представлял из себя объект с хорошо известными и постоянными свойствами. Это, кстати, проистекает не из особой инфернальности советской правящей элиты, а из принципов организации производства. Инфернальность советской элиты отразилась скорее в методах, которыми она обрабатывала людей. Есть разница между человеком, который ведет себя управляемо и вещью. Советские хозяева сделали многое, чтобы превратить людей в вещи. Но не только они.

Отношение к работникам как к вещи вообще характерная черта колоний. В них местное население считается колонизаторами неодушевленным. И со временем становится таковым, т.к. поколения, формирующиеся в подневольных условиях не получают представления о неотъемлемых правах. Они ценят свою и чужую жизнь низко, почти как ценнят вещи. «Партия сказала «надо!», а комсомол ответил «есть!»» это формула совершенно безличная и механическая. Сейчас многим кажутся смешными эти лозунги, но стоит оценить силу представлений, заложенных этим и другими методами колонизации, применявшихся к русским. Вспомним, как в 90-ые годы многие «бюджетники» ходили на работу по нескольку месяцев, не получая ни копейки. И это при обесцененных накоплениях и росте цен. Они делали то, что было правильным в их представлениях, то что «надо». Надо работать, а не работать нельзя.

Вот это и есть действие запрета, та самая черная клетка «не работать» и белая клетка «работать».

Из примера сразу понятно, что культурный запрет это вовсе не то, что никогда не происходит. В советском обществе были люди, которые не работали. Культурный запрет накладывается на то, что для данной культуры опасно. На уровни средней личности это нечто, что «нельзя даже помыслить». «Такого не бывает», а если и случается, сознание отказывается это принимать. На этом держится общество. Сломай запрет, и сломается общество.

Те, кто не платил работникам в 90-ые, очевидно, действовали в рамках других запретов. Они со временем сломали запрет «не работать» (и ряд других). С ними сломалась и вся советская культура. В этом смысле «бюджетники» пытались вынести советскую культуру на своих плечах. В их представления не входило нарушения запрета, и когда их непосредственный опыт говорил, что работать больше никто не требует и что не работая, можно прекрасно жить, они продолжали верить, что работать «надо», (наверное потому что другие варианты не укладывались в их сознание).

Сегодня этого запрета в России больше нет. Любая работа делается из необходимости заработать. Но в то же время любая работа может остаться без оплаты. Кстати, в России огромное количество долговых обязательств, часть из которых вообще никогда не будет погашена. Это фантомные деньги. Интересно было бы их посчитать. Что еще важнее здесь это отрицательный кредит доверия – никто никому не верит. Обман подразумевается по умолчанию. Сумма фантомных денег это и есть мера вакуума доверия, который занял место сломанных запретов.

Назовем граничные условия сущестования запрета: он может нарушаться (это даже полезно для его существования при условии показательных порок за нарушение), но нарушения должны быть (1) не массовыми, (2) осуществляться не лидерами общества публично, (3) быть обязательно жестоко наказуемыми.

Последнее особенно важно. Не работаешь – сядешь. Обманул – перестали уважать. Читаешь самиздат – отправляйся в (внутреннюю) эмиграцию. Так работало советское общество.

А современное работает по-другому. Подставился – лох. Поверил – развели. Ну и так далее.

Теперь, вооруженные этим подготовительным материалом, вернемся к межэтническим контактам. Они часто приводят к конфликту. Чтобы понять, почему, осталось сделать совсем немного.

У разных этносов разные черные и белые клетки. В одной культуре (в нашем узком понимании как системе запретов) разрешено красть, но не разрешено предавать свой народ. В другой культуре нет самого понятия этничности и соответственно нет предательства в отношении своего народа, но есть строгий запрет на воровство. Дальше можно не объяснять. И так понятно, что начнется, если два эти этноса окажутся на одной территории и будут делить ресурсы между собой.

Но мы здесь говорим не об этносах собственно, а о культурном поле. В котором теперь часть фигур ходит по белым, а другая часть по черным полям. «Второй этнос», назовем его так, ходит преимущественно по черным полям, потому что путь на вершину по ним короче. Можно даже представить себе такой «второй этнос», у которого культура будет состоять только и исключительно из одного запрета и одного поощрения: (1) ходи по тем полям, которые «первый этнос» считает черными, (2) не ходи никогда по тем полям, которые «перый этнос» считает белыми. Вряд ли, конечное, такой этнос есть в чистом виде в реальной жизни, но для понимания некоторых выигрышных стратегий эта «черно-белая» картинка очень помогает.

Тут шахматная модель начинает терять свою предсказательную силу. У нее, как и у всякой модели, ограничена сфера применения. В модели, «второй этнос» ходит по черным полям, а «первый» продолжает удерживать запрет и ходить (почти исключительно) по белым, как «бюджетники» в 90-ые.

Но в межэтнических контактах происходит обмен стратегиями. При этом важно понять, что он вначале происходит на личностном, а не на этническом уровне. Он особенно активен в этносе, подобном русскому, т.е. таком, в котором затерто понятие «своей группы» и в ряде случаев не работает система распознавания «свой-чужой». Человек в «таких очках» не видит разницы между чужой и своей этнической стратегией, но он видит преимущества, которые дает та или иная стратегия. Если примеров нарушения перед глазами много, а наказаний за нарушения нет, запрет начинает ослабевать. Практически это означает, что все больше и больше людей «первого этноса» начинают заходить на черные клетки. В какой-то момент процесс становится лавинообразным. Чем больше примеров, тем больше людей им следует. Запрет рассыпается. Получает массивный удар вся культура (в нашем упрощенном случае она собственно и только система запретов). Начинается процесс отката к биологическому уровню и инверсии всех запретов вообще. «Теперь все можно», к этому следует добавить - кроме того, что было можно вчера. Разве это не описание процессов, протекавших в 90-ые годы в России?

Ну а что происходит с культурным полем «второго этноса»? Легче всего понять это на примере того самого этноса, у которого культура состоит только из двух запретов: (1) ходи по тем полям, которые «первый этнос» считает черными, (2) не ходи никогда по тем полям, которые «первый этнос» считает белыми. Во-первых, у этого этноса запрет на любые стратегии «первого этноса». Обратной передачи стратегий не происходит. Но происходит другое, не менее опасное для этого этноса явление. Его стратегии перестают давать преимущества. Если вначале контакта на черных клетках не было никого кроме «второго этноса», то сейчас на них много конкурентов из «первого этноса». Наверх уже не пробиться только за счет нарушения всех запретов. Более того, «первый этнос» начинает отстраивать другую систему запретов и поощрений, и инвертировать ее уже сложнее. Для этого нужно время и переформирование боевых отрядов.

В то же время, в рамках этого поколения второго этноса сработали «сверхзвуковые» социальные лифты. Люди с самого низа взлетели наверх общества. В их руках власть, но их жизненный опыт научил их одному искусству: ходить по черным клеткам и избегать наказания за это. Кстати, это же касается и представителей «первого этноса», попавших наверх тем же путем. Результат этих процессов – архаизация общества и крайне низкая управляемость социальных процессов.

Не в этом ли обществе мы живем сейчас, и не все ли мы устали от жизни в таком обществе?

Самое интересное в этой статье могло бы быть дальше. А именно, интересны варианты развития событий после разрушения запретов «первого этноса». Но это относится к жанру предсказаний, а я стараюсь ограничиваться тем, что я наблюдаю. Поэтому я обращаю внимание в заключение лишь на одно обстоятельство, которое мне кажется важным. Вместе с нарушением запретов «первый этнос» начинает воспринимать и другие стратегии. Это касается работы системы разделения «свой-чужой».

Комментарии (11)

3. Конец работы

2009-05-18 Дмитрий Крылов, этнобиолог

Конец работы


Когда я описывал короткие и длинные стратегии этносов, я смотрел прежде всего на ресурсы. Как этнос добывает ресурсы и на что их направляет?

Если задаться таким вопросом, можно легко придти к тому, что одни этносы получают ресурсы из природы, в то время как другие — перехватывают их у других этносов. Это разделение и легло в основу понятий «короткий этнос» и «длинный этнос» и соответствующих стратегий.

Понятно, что при таком разделении стратегий выстраивается пирамида, на вершине которой те, кто взял под контроль наибольшее количество ресурсов, перехваченных у других этносов. Внизу — травоядные. Это довольно очевидные следствия.

Все это так, если смотреть на извлечение ресурсов. Обсуждая длинные и короткие этносы с коллегами я заметил, однако, что не все видят ту же картинку, что и я. Существенные различия между длинными и короткими этносами, как мне показалось в этих обсуждения, не сводятся к источнику ресурсов. А в чем еще отличие?

Слово «ресурс» в таком контексте, как правило, понимается материально. Биологи и подавно смотрят на поток энергии вверх по пирамиде: кто кого съел и сколько джоулей энергии ушло снизу, от травки, которую щиплют бараны до самых крупных хищников наверху. Что-то подобное можно отследить и в финансовых потоках: внизу травоядный мелкий предприниматель, наверху Понятно Кто. Все, казалось, бы просто и ясно.

Но картина неполна уже хотя бы потому, что длинный этнос, находящийся внизу, должен, казалось бы, стремиться выйти наверх и потеснить тех, кто перехватывает его ресурсы. На деле этого не происходит. Причина может быть в гетерономии этноса, но сама по себе гетерономия особое явление, она скорее исключение, чем правило, хотя она и касается напрямую ситуации с русскими.

Так в чем же дело?

Отчего короткий этнос не становится длинным, понятно. Объяснять, почему люди добровольно не пересаживаются с Мерседеса на Ниву нет нужды. А вот наоборот: с Нивы на Мерседес? Или - почему длинный этнос не переходит на короткие стратегии, несмотря на всю их выгоду?

В качестве гипотезы предположим, что в коротких стратегиях есть какие-то особенности, которые не видны длинному этносу. Он не понимает, как короткие стратегии на самом деле устроены и при всем желании не может их воспроизвести. Длинный этнос строит Мерседес, а получается всякий раз Нива.

Речь идет, таким образом об этническом know how, которое не лежит на поверхности.

Заброшу-ка я толовую шашку в стройный ряд своих выкладок. Пусть хлопнет, и посмотрим, что выстоит после взрыва, а что рухнет. Итак, три, два, один. Хлопок!

Разделение «короткий-длинный этносы»? На месте. Мы их видим, достаточно понаблюдать за успешными и отстающими этносами, чтобы увидеть отличия. Ресурс — природа для длинных этносов, ресурс — люди для коротких. Никуда не делся. Все на месте. Можно съездить в деревню, зайти на завод и поискать там представителей коротких этносов. Их там нет. А на руководящих местах — очень много. Но вот трещина: а что мы собственно понимаем под ресурсом? Ведь Мерседес (или Нива) это конечный результат распределения ресурсов, но не все их виды. Нельзя сказать и то, что деньги сами по себе представляют какой-то уникальный для ресурс для короткого этноса. Они доступны всем, контроль за финансовыми потоками достигается не самими этими финансовыми потоками, как принято считать. Да, деньги идут к деньгам, но мы постоянно видим, как происходит их перераспределение. Так по каким законам оно происходит?

Допустим, что рассматривая ресурсы исключительно как материальные явления (включая сюда деньги), мы что-то упускаем из виду.

Вернусь к обсуждению с коллегами. Когда я представил категории «длинный этнос», «короткий этнос» возникло такое представление о длинных как о подневольных, почти рабах, а короткие сразу вызвали ассоциацию с рабовладельцами, жуликами, бездельниками и ворами. Нужно предостеречь от этого. Это все оценочные категории, их подсказывают наши эмоции: мы все хотим на Мерседес, а некоторые из нас хотят даже не самим сесть на Мерседес, а пересадить всех на Нивы. Но мы заняты поиском фактов, а не эмоций, оставим же оценочные категории в стороне.

Короткий этнос, как уже отмечалось, «переговаривает» длинный. Речевая активность коротких на порядки выше. Они пользуются словами, речью и вообще коммуникацией для перераспределения ресурсов (феномен «лжи» коротких).

Но не только. Речь, коммуникация это в общем случае тот клей, который склеивает людей. Без общения нет тесных связей.

У длинного этноса, напротив, есть характерная СДЕРЖАННОСТЬ в общении. Многое подразумевается и не проговаривается. Слово по определению считается соответствующим действительности (слово = правда). Это характерная черта длинных. Стоит только нарушить социальную структуру длинного этноса, например внести в нее другие, короткие стратегии, в рамках которых слово не обладает обязательной истинностью (и вообще истина ситуативна, истина то, что выгодно мне здесь и сейчас), как вся эта громоздкая система доверия, не подкрепленного общением рушится и погребает под собой длинный этнос.

Если считать все слова правдой, то достаточно несколько раз столкнуться с «ситуативной истиной» короткого этноса, чтобы рухнули все основы коммуникации.

Вот мы и подошли к тому, чего не хватало в понятии ресурсов. Чрезвычайно высокая речевая и коммуникативная активность короткого этноса указывает на тот ресурс, который он постоянно создает и поддерживает.

Этот ресурс — СОЦИАЛЬНЫЕ СВЯЗИ.

Это и есть то, что непонятно длинному (гетерономному) этносу в стратегиях короткого. Отчасти это так потому что длинный этнос (в данном случае русские) утратил те элементы культуры, которые поддерживают сеть социальных связей. Ставка на «центр», на государство как единственное средоточие власти сыграла роковую роль для длинных этносов. Они утратили общинные связи, а за ними и семейные.

У русских последние полтора века активно идет процесс индивидуализации, и его конечным результатом стал совершенно беззащитный перед лицом власти и коротких этносов человек. Он остался с ними один на один.

Совсем другая картина у коротких этносов. Они ТВОРЯТ социальные связи. Это их постоянное дело, в котором они дают сто очков в перед любому длинному.

Поэтому, в частности, неверно считать короткие этносы «бездельниками» и «паразитами». Они тоже работают, просто их работа на порядки более эффективна, чем добывание материальных ресурсов из природы. Предметом их энергичной деятельности (а она действительно очень и очень энергична) являются социальные структуры: семья, круг друзей, община. Из них собственно и складывается здоровый этнос, а не из уродливых монстров типа тоталитарных проектов, советского и фашистского. Без этих промежуточных, хорошо оформленных и четко действующих уровней организации, не может быть нормального этноса, ни короткого, ни длинного. При этом короткие этносы это прекрасно понимают, а вот длинные в силу ряда исторических причин, утратили это понимание.

В заключение я сделаю «лирическое отступление».

На улицах в майские праздники больше русских стариков. Я присматривался к выражению их лиц, походке, к обуви: хорошая обувь всегда означает достаток и ухоженность, плохая, напротив, бедность. Да, я оговорился: строго говоря, они не русские: они часть народа, у которого в официальном языке современной России нет даже своего названия.

Я поставил себя на их место. Это оказалось довольно сложно сделать, потому что вообще легче ставить себя на место какой-нибудь звезды, в крайнем случае человека богатого и состоявшегося, особенно в старости. Но на самом деле не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что большинство из нас ждет примерно то же самое, что мы наблюдаем у этого, уходящего военного поколения. Они воевали, строили после войны заново страну и остались ни с чем.

Я попытался представить себе, каково это, воевать, строить и остаться ни с чем в 80 лет.

Многие знакомые мне национально мыслящие люди последние 15 лет занимаются тем, что пишут и говорят о том, как надо было бы правильно устроить нашу жизнь, исходя из национальных русских интересов. Они же указывают на бесправие русских, на всяческое притеснение и унижение русских.

Дело важное и нужное, но есть одна проблема. Жизнь никак не устраивается согласно национальным русским интересам. Более того, национальные русские интересы все больше ущемляются.

Самое время остановиться и задуматься, а почему, собственно, так? Казалось бы, если мы все говорим и пишем очевидные и беспорно правильные вещи, достаточно было бы одного этого знания, чтобы жизнь как-то изменилась. Ну вот допустим дядя Ваня был интернационалистом, послушал правду и стал русским. «Так не бывает», скажет любой, кто этими вопросами интересовался.

Так если действия не приводят к результату, не пора ли изменить действия? Практика критерий истины!

Если говорить этнобиологически, я предлагаю длинные стратегии в замкнутой общине.

Т.е. перестать мыслить категориями государства и народа, их у нас нет и не будет в ближайшем будущем, а направить свою мысль и энергию на создание на деле той России, в которой мы хотели бы жить. Пусть и маленькой, но обязательно ЗАМКНУТОЙ модели, разделяющей на внутриобщинных, для которых длинные стратегии - и внешних, для которых только короткие стратегии (только. Но зато действующей.

Это условие замкнутости обязательно. Старики на наших улицах обмануты и обворованы именно потому, что они прожили всю жизнь с длинным открытыми стратегиями. Их ресурсы сожрала система, которая их жизнь не ставила в грош. Но она может сожрать эти ресурсы только если ей позволить. Стоит только замкнуть свои усилия на узком кругу людей, как они, эти ресурсы становятся подконтрольны людям, а не системе.

Инженер, который изобретал советское оружие, много ли он имеет сейчас? А если бы он разработал теорию и практику русской общины? И если бы он строил те самые СОЦИАЛЬНЫЕ СВЯЗИ, а не ядерное оружие?

Так вот. Программист, который сегодня пишет код на работодателя в свои 80 лет окажется на месте советского инженера. Это можно предсказать с большой долей уверенности. Так может не писать код, а заняться производством каких-то ценностей, которые нельзя обесценить так легко, как наемный труд?

Все дело в ресурсах, в их понимании и умении использовать. КОНЕЦ РАБОТЫ на тех условиях, которые предлагают русским — он ведь собственно уже принят большинством русских. Работать всерьез на таких условиях, которые предлагаются в современной России мало кто хочет.

Осталось лишь найти, чем заняться. Один из вариантов я и описал здесь.

Комментарии (1)

2. Откуда берутся короткие стратегии или привет от родо-племенного строя

http://www.apn.ru/column/article21505.htm

6 Дмитрий Крылов, этнобиолог

Откуда берутся короткие стратегии или привет от родо-племенного строя




Взявшись описывать короткие этнические поведенческие стратегии, я поначалу описывал что наблюдал. Если смотреть на политическую, административную и финансовую борьбу с точки зрения того, как в ней разные этносы конкурируют за контроль над ресурсами, все видимое разнообразие сводится к двум базовым стратегиям. В основе длинной стратегии "природа как ресурс", в основе короткой "люди как ресурс". Стратегии эти настолько различны, что их носители кажутся друг другу чем-то вроде марсиан. Власть, использующая короткие стратегии, кажется народу как бы зеркальным отражением себя. У русских, в частности, сейчас бытует представление о том, что любое заявление власти нужно понимать с точностью до наоборот: говорят одно, значит сделают прямо противоположное. Это представление далеко не всегда соответствует действительности. Есть множество примеров, когда власть делает то, что заявляет. Представление это касается не столько действий, сколько логики власти, она действительно противоположна народной или, как мы может теперь сказать, налицо разница этнических стратегий: короткой и длинной.


Следует подчеркнуть, однако, что границы распространения этих стратегий не всегда и не везде совпадают с границами этноса. Как капля молока расходится в стакане чая, так же короткие стратегии расходятся по обществу, в котором основной этнос использует изначально длинные стратегии (но не наоборот). Это процесс диффузии. Он происходит просто потому, что в контексте длинного этноса короткие стратегии дают огромное преимущество. Обратный процесс невозможен в силу того, что длинные стратегии не дают преимущества носителям коротких.


Психология коротких стратегий не может быть понята из длинной в рамках обычной морально-этической системы хотя бы потому, что сама морально-этическая система этноса строится на базе этих стратегий. Они первичны, а не мораль, как часто принято считать. Понимание этого требует определенной интеллектуальной зрелости и готовности смотреть на вещи как есть, а не как удобно. Вооружившись этой готовностью, последуем дальше.


Одно дело описать явление, другое понять его происхождение и понять его внутреннюю логику. Откуда вообще берутся короткие стратегии? Почему они не исчезают и не заменяются на длинные, несмотря на то, что этносы находятся в длительном контакте и влияют друг на друга уже в силу того, что живут рядом, говорят на одном языке, носят в карманах паспорта одного и того же государства? Уже из этого понятно, что различие в стратегиях это нечто фундаментальное. Оно не сводится к культуре, как бы нам того ни хотелось, потому что культура меняется, она воспринимается другими этносами, перекраивается на свой лад, опять видоизменяется с течением времени. Проходят века, возникают и рушаться государства, и тем не менее, эта разница в этнических стратегиях остается неизменной: короткие и длинные.


Простым ответом на вопрос было бы вся та же выгода. Короткие стратегии выгодны их носителями при условии, что они окружены носителями длинных. Т.е. процесс их утраты это процесс перехода из выгодного в невыгодное положение. Это очевидно и это несомненно влияет на сохранение и совершенствование коротких стратегий. Они представляют собой оружие, единственное оружие, к тому же, в борьбе за ресурсы, и просто так от него человек не откажется. Но такой термодинамический подход к этносам имеет свои ограничения. Он не описывает механизмы, он описывает лишь равновесные состояния, а нас интересуют именно механизмы сохранения, совершенствования и передачи коротких стратегий. Ответ на наш вопрос нужно искать в области антропологии.


Перебирая свойства этносов с короткими стратегиями, изучая их этнопсихологию, я обратил внимание на одну их особенность. У всех них есть группа обычаев, связанных с передачей собственности из поколения в поколение. Обычаи эти очень разнообразны, они видоизменялись даже на нашей памяти, но все они направлены на одно и то же: вновь созданная семья получает в наследство от предыдущего поколения наследство. Этот общеизвестный обычай требует осмысления в рамках нашей проблематики.


Во-первых, понятно, что этносы, в которых этих обычаев придерживается большинство, если не все члены этноса, получают огромное преимущество по сравнению с другими. Молодая русская семья, например, занята сейчас тем, что обеспечивает себе квартиру и потом только зарабатывает на рождение и воспитание детей. На это уходят все или почти все усилия, потому что цены на квартиры таковы, что даже покупая их в долг, обоим супругам нужно постоянно работать только на жилье. У русских обычаев передачи в наследство крупных денег, достаточных для покупки квартиры или самой квартиры нет. Еще точнее - у большинства нет, и это очень, очень важная для нас оговорка, мы к ней вернемся. А вот у всех этносов с короткими стратегиями такой обычай есть в той или иной форме, с той или иной пенетрантностью по популяции. На практике это означает высвобождение ресурсов молодой семьи для рождения и воспитания детей. Таким образом, преимущество в репродуктивной стратегии очевидно. Короткий этнос может рожать рано, рожать много и что самое главное - может воспитывать детей в пределах своей семьи, не обращаясь в таком объеме к бабушкам и дедушкам ребенка за помощью, в каком это вынуждены делать например русские. Соответственно и ребенок учится в основном у молодых родителей, застает их в активной фазе жизни.


Что это значит, если переводить на язык этнологии? Перед нами молодой и старый этносы. Русские "состарились" за пару поколений, в т.ч. потому, что воспитание бабушками и дедушками дает в новом поколении "страческие" модели поведения, отсутствие жизненных сил, тяги к завоеванию. И это только одно из следствий отсутствия передачи собственности через поколения!


Во-вторых, наследство от родителей означает прочность семейных связей. Короткие этносы "повязаны" на семью. Их отношения с родителями и всем кругом родственников это отношения коллективных собственников. Отсюда такой культ семейственности в коротких этносах, отсюда нерушимость их семейных отношений и доминанта семейных интересов над интересами общества, в котором они живут.


Если говорить строго, мы имеем дело с особым видом собственности. Перед нами родовая собственность. Само существование такого вида собственности совершенно непонятно современным русским (я говорю о большинстве, к исключениям скоро обратимся). Непонятны законы, которыми она управляется, непонятно, на что человек имеет право и что он должен. Попробую вкратце обрисовать это, чтобы было понятно о чем речь. В этносе с короткими стратегиями и родовой собственностью как минимум старший сын (или дочь, если нет сыновей) имеет право на наследство, получаемое при жизни родителей. Сейчас как правило, это квартира. В некоторых случаях, это ее денежный эквивалент (или больше, если позволяют средства). Его обязанность - передать столько же или больше поколению своих детей по тем же правилам. Т.е. собственность как таковая достается ему/ей во временное владение, он никогда до конца не владеет ей в том смысле, что он не может ее пропить, потерять - он/она несет ответственность за нее перед родом. Эта ответственность обеспечена системой понятий, делающей обнищание, потерю собственность позорным явлением и ставящая потерявшего собственность человека вне общества. Ничего этого нет у современных русских, напомню. Русски начинают с нуля и часто заканчивают нулем, что вытекает, конечное же, одно из другого.


Тут самое время поговорить о совершенно особом виде родовой собственности, который часто не включают в рассмотрение. В разговоре об одном общем знакомом Константин Крылов несколько раз с нарастающей интонацией называл его "это старый театрал, это старый театрал! это старый театрал!!" Я потом думал, что же он вкладывает в это слово? А вот именно то, о чем сейчас речь: связи. Это особый вид родовой собственности, я бы сказал, что он и есть самый ценный. В коротких этносах из поколения в поколение передаются семейные связи. Они дают еще больше преимуществ, чем квартира и связанные с ней возможность рожать и воспитывать жизнеспособных детей. Если квартира это ресурс, то семейные связи в коротком этносе это ресурс в N-ой степени, особенно если этот этнос автономен (а они все без известных мне исключений автономны, в то время как русские гетерономны). Почему? Да потому что эти связи работают на перераспределение ресурсов из длинного (гетерономного) этноса уже как социальная сеть. Они перекрываются со связями других родов, которые все заняты одним и тем же делом: протянуть руку в теплый бульон длинных стратегий и взять оттуда свое.


Ничего этого нет у русских. Русские начинают и в этом с нуля и кончают закономерно тем же. Носители длинных стратегий с точки зрения коротких стратегий - это бройлерные цыплята, вся роль которых по отношению к ним - питательная.


Теперь обратимся к исключениям. Как я уже говорил, короткие и длинные стратегии не укладываются в этнические границы. Так называемая "советская элита" отличается от остальных русских не столько своим этническим составом (который менялся и продолжает активно менятся на наших глазах), сколько именно короткими стратегиями. Но не только ими: родовой собственностью и в частности семейными связями в том числе. Я утверждаю, что советская элита в своей этнически русской части занимает свое место именно и только благодаря тому, что люди, в нее входящие научились родовой собственности.


Им нужно отдать должное. В СССР были гениальные русские математики и физики, писатели и поэты, но эти люди оказались гениальны совершенно в другой области. Они из ничего, из советского хаоса и разрухи воссоздали род. Это действительно великое явление и люди эти, повторяю, гениальны, ими двигал тот самый дух, который двигал гениальными учеными и литераторами, только в иной области.


Я понимаю, что эти похвалы "советским боярам" покажутся многим более чем странными. Отношение к ним у русских всегда было и остается негативным. Тут самое время вспомнить, что мы взялись за объективное описание, а не эмоциональное. Ну так и изобретение гениальных физиков тоже можно обратить против любого народа. Весь вопрос в том, кто контролирует процессы (а для начала, хотя бы понимает). С точки зрения объективных достижений нельзя не признать, что русские, сохранившие и/или воссоздавшие род в условиях советской мясорубки это гении. Масштаб явления здесь не вызывает никаких сомнений. Все дело в том, что эта элита долгое время была открыто антирусской и только в конце советского периода в ней появились люди, смотревшие на русских как на свой народ. Возможно, в этом одна из причин, что эту элиту изрядно перетрясли и сейчас активно меняют на другую.


Подведем итоги. Короткие стратегии сохраняются и совершенствуются в этносе благодаря родовой собственности. Не только ей, конечное, на в значительной степени. Нам остался один шаг до очень, очень большого прорыва вперед в понимании особенностей этносов с короткими стратегиями. Если у них есть родовая собственность, значит они -сделаем этот шаг- сохранили родо-племенной строй.


Оговорюсь, что вообще по одной родовой собственности нельзя утверждать, что этнос родо-племенной. Остальные доводы, однако, тоже можно было бы привести, другое дело, что они заняли бы пару увесистых томов, а не одну статью вроде этой. Но нас эти другие признаки родо-племенного этноса и не очень беспокоят в данный момент, потому что мы разбираемся именно и только в коротких стратегиях и их происхождении. (которого не было, нет, и не может быть у родо-племенного этноса). В этом корень коротких стратегий. Сознание короткого этноса вообще не знает государства, оно не несет в себе круга понятий и морально-этических норм, при которых государство становится возможным.Так вот относительно коротких стратегий можно смело утверждать, что они тесно связаны с родо-племенными обществами. Они завязаны на доминанту семьи и семейной собственности и их особенности вообще не включают в себя государства Можно назвать эти нормы универсалистской моралью с некоторым приближением, но это то название, которое приходится использовать за неимением лучшего, читай объективного, этнобиологического.

Комментарии (108)

1. Короткие и длинные стратегии этносов

Короткие и длинные стратегии этносов

Дмитрий Крылов, этнобиолог

На прошедших выходных я сходил на публичные дебаты. Среди прочего, на них обсуждалась тема миграции и связанные с ней проблемы. Высказанные на дебатах мнения вряд ли стоит здесь пересказывать. Их спектр хорошо знаком всем, кто следит за проблемой. Вообще, боевые пляски вокруг этих тем дело увлекательное. Точки зрения на них довольно различные, и свести их к какой-то общей позиции оказывается на практике затруднительно. За этим занятием сел не один голос и сточилась не одна клавиатура. Написано и сказано много, почти всегда остро, часто точно и нередко глубоко. Однако написано из самих этих тем. Вот что я имею в виду под "из". Чтобы описать предмет, можно его (а) разобрать на составляющие, (б) сравнить с другими подобными предметами, (в) описать, частью чего он является. Публицистика на эти темы в основном строилась по типу (а), сейчас все чаще она идет по пути (б). Один из приемов примирить противоречия (в т.ч. между этносами и их интересами) это попытаться найти более широкую, включающую в себя всех, общность. Такой общностью для всех нас является история человека как вида. В ней и можно поискать объяснения тем событиями, которые разворачиваются на поверхности взаимодействия этносов и в ней же можно почерпнуть новый для политики понятийный аппарат, который мог бы послужить пониманию происходящих процессов.


Проблема мигрантов в России это не только и не столько проблема ксенофобии и расовой нетерпимости, как ее обычно пытаются представить. Причем ксенофобия не дает полного понимания проблемы, как ее ни прикладывай: ни, гипотетически, с русской стороны, ни с точки зрения русофобии. Этнический конфликт это вовсе не конфликт непонимания или боязни другого этноса, как его часто представляют, и проблема не в отсутствии толерантности. Напротив, непонимание возникает на почве этого конфликта, как убедительно доказано в экспериментальной социологии групп. Сам конфликт имеет свои корни в психологии групп, особенно этнических. Это то, что оставила нам в генетическое наследство история человека как вида. Особенности этого неизбежного, увы, конфликта, определяются в значительной степени стратегиями этносов. Вот о них-то я и собираюсь поговорить. Как принято оговаравиваться в таких случаях, все совпадения с реальными этносами случайны, а все, что следует ниже чистая теория (основанная, однако, на многих опубликованных исследованиях).


Экономический вред от финансовой пирамиды очевиден: множество людей лишается своих сбережений и выключается таким образом из полноценной жизни. Помимо отъема денег, однако, пирамиды уничтожают другой, еще более существенный ресурс: доверие. В обществе, в котором царит вакуум доверия не может функционировать не только экономика (вложил деньги - украли, работал - не заплатили), но и семья, школа и другие институты. Фактически такое общество останавливается из-за невозможности гарантировать простейшие взаимодействия. Известно, кроме того, что такое общество неизбежно криминализируется, т.к. вакуум доверия это готовый рынок для его гарантов насильственными методами. Если люди не доверяют друг друг, их можно заставить исполнять общение под страхом смерти. См. фильм "Жмурки".


Нехватка доверия это как раз и есть важнейший симптом столкновения двух совершенно различных этнических стратегий: короткой и длинной.


Длинная нацелена на воспроизводство и постепенную экспансию этноса за счет природных ресурсов. По своей сути это стратегия освоения новых территорий. Она очень характерна для русских. Что не значит полное отсутствие или невозможность других стратегий у русских или использование этой стратегии только русскими. Чтобы такое освоение стало возможными, общество должно быть организовано совершенно определенным образом. Экспансия на территории неустойчивого земледелия обеспечивается интенсивной работой (отнюдь не все этносы так трудолюбивы как, скажем, русские или немцы) и механизмами перераспределением ресурсов внутри этноса. Механизмы эти могут быть разными и необязательно теми, что насильственно вводили в России коммунисты, но сама эта тема - перераспределение ресурсов- постоянно обсуждается в России, в отличие, скажем от Индии, где разница в благосостоянии людей исторически была огромна, но не вызывала, тем не менее, такой острой социальной аллергии, как в России. Несколько упрощая, можно сказать, что еда растет в Индии на улице и выжить можно хоть голым, а в России за еду нужно запасать на год и без одежды и жилища первой же зимой гарантирована смерть. Подобные факторы и другие, с ними связанные, в значительной степени определяют ту траекторию, по которой будет развиваться этнос. Интересно, правда и то, что со временем эта траектория сама становится важнейшим фактором в этногенезе и влияет на окружающую среду, как та в свое время, влияла на этнос.)


Длинная стратегия может быть и иной, не такой как у русских, но всегда ее родовой чертой будет оставаться ресурсная база: это всегда природные ресурсы. Общество строится над этими природными ресурсами, и его успех всецело зависит от умения их использовать. Это определяет тот спектр тактик, который характерен для длинной стратегии.


Назовем граничные условия длинной стратегии. Наши "совесть", "правда", "справедливость" суть именно такие граничные условия. Они изначально представляют собой запрет на антисоциальное использование ресурсов. Если N украл миллион и убежал, то его, может, и не поймают, и жить он будет хорошо, но он никогда не будет жить счастливо, потому что в его подсознании зашиты те самые запреты на антисоциальное использование ресурсов. А есть этносы где таких запретов нет и более того, есть и такие, в которых подобное использование чужих ресурсов поощряется. Это в другой этнической системе координат "благое дело".


Вообще говоря, этнические стратегии создаются и совершенствуются тем или иным этносом, но четкой границы в распространении этих стратегий нет. Они не укладываются целиком в рамки этноса. Есть, например, довольно много русских, перенявших короткие этнические стратегии. Они с успехом применяют их в России. Их называют в обиходе "воры", но весь смысл моей статьи как раз в том, чтобы уйти на некоторое время от моральных оценок и попытаться взглянуть на проблему в ее объективной проекции. Моральные оценки это как раз та система этнических координат, в которой живем мы, а мы столкнулись с другой, и наша проблема в том, что мы эту другую систему не понимаем, мы ее, более того, даже не можем себе представить, настолько радикально она отличается от нашей.


Короткие стратегии заключаются в простейшем достижении контроля над ресурсами. Простейшее здесь надо понимать физически: наименьшее количество затрат для контроля за наибольшими ресурсами. Счет идет на джоули. В рамках этих стратегий "цели всегда оправдывают средства", говоря обычным языком, хотя это не совсем точно. Дело в том, что средства делятся у этносов с длинными стратегиями на разрешенные и недопустимые, а у этносов с короткими стратегиями такого деления нет. Там все рационально: вложил рубль, получил сто, а иначе не стоит и возиться. Именно поэтому этносы с короткими стратегиями охотно и вдохновленно «говорят неправду». Разговор, слова, обещания это немного джоулей, и подсознание человека с коротой стратегией именно так и воспринимает слова: это средство контроля над ресурсами. Вот физическое действие, работа в нашем понимании для него сложна и нежелательна, т.к. она ведет к растрате джоулей, а это риск, которого можно избежать, используя слова.


Но не это отличает короткие стратегии от длинных в принципе. Принципиальная разница заключается в том, что короткие стратегии успешнее всего реализуемы только на одном ресурсе. Этот ресурс другие люди. Вся история рабовладения тому пример. Это и есть попытка реализации этой самой короткой стратегии в индустриальных масштабах. Попытка не слишком удачная, как доказала историческая судьба рабовладения. Во-первых, потому что рабы это ненадежный ресурс. Люди коротких стратегий не считают рабов людьми и пытаются внушить им ту же мысль: раб не человек, но одно дело хотеть, другое мочь. Каждый человек каждого этноса рано или поздно приходит к одной и той же мысли. "Пусть у меня черная кожа, и я говорю на другом языке, - думает он,- но почему у белого есть право убивать моих соплеменников, отнимать все, что я произвожу, насиловать наших женщин?" В самом деле, почему? Объяснить это убедительно нельзя ни одному народу, в том числе и русским, которые во многом оказались у себя в стране на положении классических рабов: с ними проделывают совершенно безнаказанно все то, что всегда проделывали с рабами.


Вторая причина исторической неудачи "классического" рабства заключается в том, что экономически рабовладельческое общество проигрывает тому, в котором реализуются длинные стратегии. Хотя бы потому, что "раб плохой работник", но на самом деле не только и не столько поэтому, а потому, что рабовладельческое общество застывает в развитии. Там где нет личной свободы для большинства людей, не может быть продвижения вперед, и пока рабовладельцы, пощелкивая кнутами, ездят верхом на своих рабах, свободные люди подгоняют к их берегам авианосцы и начинают диктовать им свои условия. И в ответ кнутом тут уже не пощелкаешь.


Но это все о классическом рабстве, т.е. таком, в котором рабы осознают себя рабами. Если уж искать отличие от того кошмарного положения, в котором оказались русские в последние два века, то это именно в самосознании, т.е. том, кем человек сам себя считает. Русские фактически находясь в колонизированном состоянии в большинстве этого не осознают. Это называется эвфемизмами "раскулачивание", "великая стройка", "экономические реформы", "жертвенность", "кризис" и другими идеологическими конструкциями, обслуживающими ограбление, физическое уничтожение и лишение всяких прав.


Вернемся, однако, к длинным и коротким стратегиям. Достаточно сложить два и два, чтобы понять, что при контакте двух этносов, у одного из которых длинная, а у другого короткая стратегия, конфликт неизбежен. Более того, он неизбежен, если в обществе с длинными стратегиями начинают применяться короткие (в современности для этого нет необходимости даже в контакте двух этносов, достаточно проекция политической воли). Весь вопрос в том, как этот конфликт будет развиваться.


Сделаю тут небольшое отступление. Конфликт этот иногда носит траги-комические формы. Возьмем простой пример. Поймали вора. Его на месте избили, отняли украденное и бросили. Назавтра он опять украл. Его опять избили. И так до бесконечности. Носители длинной стратегии удивляются: "когда же в нем проснется совесть?". Это и есть комический (с точки зрения человека короткой стратегии) элемент. Потому что слово "совесть" для него представляет собой ругательство. Он живет в питательном супе, в который достаточно протянуть руку, чтобы взять свое. Вор считает то, что он крадет своим. Как он это обосновывает? Чаще всего тем, что люди длинной стратегии недостойны иметь ничего. А еще точнее тем, что "они вообще не люди", как например делали это немецкие идеологи фашизма в отношении русских. Таким образом на вора не действует страх наказания, потому что он уверен в своей правоте. Сила его воли перевешивает страх. С его точки зрения люди длинных стратегий смешны и гротескны. Он презирает их в том числе потому, что они не берут того, что плохо лежит. Т.е. не получают сто джоулей на один вложенный, что с его точки зрения является идеалом.


Еще кое-что о конфликте длинных и коротких стратегий в общем виде. Тут все решают не исходные стратегии сами по себе, а умение маневрировать. Понятно, что длинные стратегии ломаются, когда достигают пограничных условий. Если в обществе появляются короткие стратегии и их носители действуют безнаказанно, очень скоро общество терпит катастрофу. Возникает тот самый кризис доверия, который мы наблюдали в 90-ые в острой фазе. Постепенно этнос с длинной стратегией начинает понимать, что его привычные модели поведения не работают, что они заводят раз за разом в ловушку. Какая-то часть этноса просто вымирает. Я глубоко убежден, что та гигантская смертность, которая наблюдается в России последние 20 лет имеет свои корни именно в биологической реакции на разрушенную стратегию выживания. Люди, если говорить бытовым языком, просто не знали как дальше жить. И умерли. Другая часть этноса приспособилась. Она переняла короткие стратегии и начала их применять. Они дали огромное преимущество: жизнь была форматирована под них.


Вот тут-то и началось самое интересное. Я уже сказал, что короткие стратегии отличаются от длинных принципиально тем, что ресурсом коротких являются люди. Т.е. общество, живущее исключительно на коротких стратегиях термодинамически невозможно. Если на каждый вложенный джоуль не приходит сто, носитель коротких стратегий умирает, поскольку для него длинные стратегии недоступны (в той же мере, как короткие для "длинного этноса"). Напомню, что короткие и длинные стратеги это не оценочные категории. Люди устроены так и не иначе, в этнобиологии нет места морализаторству.


Из сказанного следует, что общество, в котором получили широкое хождение короткие стратегии и в котором число их носителей растет, неизбежно подойдет к критической точке. Как только число носителей длинных стратегий станет недостаточным для поддержания носителей коротких стратегий, что-то должно произойти.


Есть основания полагать, что наше общество подошло именно к этой развилке.

НАЙДЕН ВИНОВНИК НЕОДНОКРАТНЫХ МАССОВЫХ ВЫМИРАНИЙ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ







Неустановленному метеориту можно вынести оправдательный приговор - не он виноват в гибели динозавров. Российские ученые, проведя расследование поведения магнитного поля Земли, неопровержимо установили его вину в неоднократных массовых вымираниях живых существ в истории планеты.

"В ходе наших исследований обнаружилось, что крупнейшие массовые вымирания следовали через 20-30 млн. лет после того, как завершался суперхрон", - доложил сегодня президиуму Российской академии наук сотрудник Института физики Земли РАН Владимир Павлов.

Суперхроном, по научной терминологии, называется интервал времени, когда ориентация геомагнитного поля планеты не меняется - не происходит инверсии, т.е. смены земных полюсов. Это, по словам докладчика, одно из самых ярких и загадочных явлений геомагнитного поля: "Закономерности в смене полюсов нет. Бывает, что на протяжении 1 млн. лет 5-6 раз полюса меняются, а бывает, они на десятки миллионов лет застывают в одном из двух возможных стационарных состояний".

Таких суперхронов в истории планеты пока обнаружено три. И после окончания каждого из них, как показывают данные палеонтологии, на Земле случалась массовая трагедия.

The Great Mutator

The Great Mutator
by Jerry Coyne, The New Republic
Reposted from:http://www.tnr.com/doc.mhtml?i=20070618&s=coyne061807I.Browsing the websites of different colleges, a prospective biology student finds an unusual statement on the page of the Department of Biological Sciences at Lehigh University. It begins:
The faculty in the department of biological sciences is committed to the highest standards of scientific integrity and academic function. This commitment carries with it unwavering support for academic freedom and the free exchange of ideas. It also demands the utmost respect for the scientific method, integrity in the conduct of research, and recognition that the validity of any scientific model comes only as a result of rational hypothesis testing, sound experimentation, and findings that can be replicated by others.So far, so good. After all, every science department should adhere to rigorous canons of research. But then comes a curious disclaimer:
The department faculty, then, are unequivocal in their support of evolutionary theory, which has its roots in the seminal work of Charles Darwin and has been supported by findings accumulated over 140 years. The sole dissenter from this position, Prof. Michael Behe, is a well-known proponent of "intelligent design." While we respect Prof. Behe's right to express his views, they are his alone and are in no way endorsed by the department.It is our collective position that intelligent design has no basis in science, has not been tested experimentally, and should not be regarded as scientific.To my knowledge, such a statement is unique. Biology departments do not customarily assert publicly that they support a theory known for more than a century to be true. This is equivalent to a chemistry faculty announcing that "we are unequivocal in our support of atoms." Yet this disclaimer is perfectly understandable. For in this department resides Michael Behe--that rara avis, a genuine biologist who is also an advocate of "intelligent design." And Lehigh University does not wish to lose prospective students who bridle at the thought of studying miracles in their science courses.Intelligent design, or ID, is a modern form of creationism cleverly constructed to circumvent the many court decisions that have banned, on First Amendment grounds, the teaching of religious views in the science classroom. ID has shed many of the trappings that once cost creationists scientific and legal credibility, including explicit reference to God and the ludicrous idea that the Earth is only about ten thousand years old. Instead, God has been replaced by an unspecified "intelligent designer." Besides making the usual shopworn criticisms of evolutionary theory, IDers contend that some features of life are too complex to have evolved, and so required celestial intervention.Behe has been an especially valuable ally of the IDers. Not only is he one of the few working scientists in their camp (he is a protein biochemist), thus giving them a smidgen of scientific respectability, but in 1996 he published Darwin's Black Box, a popular-science book that has become something of a manifesto for "intelligent design." In that book, Behe updated an old creationist chestnut: the assertion that some aspects of life could not have evolved by means of natural selection, because that evolution would have required untenable steps. Consider the eye, which consists of a number of interacting parts (such as the retina, the optic nerve, the lens, and the cornea) that work together to allow vision. How could such a complex feature have evolved gradually if it could not work unless all its components were already in place? Such features, said Behe, are "irreducibly complex": their evolution supposedly cannot be reduced to a sequential series of adaptive steps, as required by Darwinian natural selection.Well, scientists already knew that "irreducibly complex" features can indeed be explained by natural selection; and Darwin himself had no trouble doing this for the eye in On the Origin of Species, describing a series of perfectly well-adapted living species, each of which had a slightly more advanced version of an eye. Behe's novelty was to extend this argument to complex biochemical pathways, the evolution of many of which we do not yet fully understand. It was in the complexity of metabolism, blood clotting, and immunology that Behe claimed to have found the hand of the Great Designer.The reviews of Darwin's Black Box in the scientific community were uniformly negative, for two reasons. First, we do understand something about how these pathways might have evolved in stepwise fashion, though we are as yet admittedly ignorant of many details. (It is harder to reconstruct the evolution of biochemical pathways than the evolution of organisms themselves, because, unlike organisms, these pathways do not fossilize, and so their evolution must be reconstructed entirely from living species.) Second, in the scientific community a failure to understand something does not automatically count as evidence for divine creation. Science is littered with once-mysterious facts first imputed to God and later found out to be explicable solely through natural processes. This, in fact, is what Darwin's theory of natural selection did to the earlier idea that organisms were designed by a Creator.More damaging than the scientific criticisms of Behe's work was the review that he got in 2005 from Judge John E. Jones III. After an ID textbook called Of Pandas and People was proposed for biology classes at a high school in Dover, Pennsylvania, a group of local parents brought suit against the Dover Area School District and some of its members. There followed a six-week trial in federal court in Harrisburg, Pennsylvania, with the plaintiffs supported by the ACLU and a Pennsylvania law firm, and the school district defended by a right-wing Christian law firm. The case of Kitzmiller et al. v. Dover Area School District et al., dubbed by some "the Scopes trial of our century," included luminaries from both the scientific camp and the ID camp battling it out in front of Judge Jones. With his scientific credentials, Behe was the key witness for the defense. Jones's 139-page verdict for the plaintiffs was eloquent, strong, and unequivocal, especially coming from a churchgoing Republican. He ruled that "intelligent design" is not only unscientific, but a doctrine based firmly on religion. Jones called the introduction of the clandestinely creationist textbook at Dover High School an act of "breathtaking inanity." He also found Behe's testimony wholly unconvincing, noting that irreducible complexity was not evidence against evolution, and that the biochemical systems touted by Behe were not irreducibly complex anyway. Behe's credibility was damaged also by his admission that ID's definition of science was so loose that it could encompass astrology, and by his fatal assertion that the plausibility of the argument for ID depends upon the extent to which one believes in the existence of God.But IDers, like all creationists, are never down for the count, because they see themselves as fighting for the Lord. So Behe is back now, with a new book and a brand-new theory that puts the Intelligent Designer back into biology. What has Behe now found to resurrect his campaign for ID? It's rather pathetic, really. Basically, he now admits that almost the entire edifice of evolutionary theory is true: evolution, natural selection, common ancestry. His one novel claim is that the genetic variation that fuels natural selection--mutation--is produced not by random changes in DNA, as evolutionists maintain, but by an Intelligent Designer. That is, he sees God as the Great Mutator.II.For a start, let us be clear about what Behe now accepts about evolutionary theory. He has no problem with a 4.5-billion-year-old Earth, nor with evolutionary change over time, nor apparently with its ample documentation through the fossil record--the geographical distribution of organisms, the existence of vestigial traits testifying to ancient ancestry, and the finding of fossil "missing links" that show common ancestry among major groups of organisms. Behe admits that most evolution is caused by natural selection, and that all species share common ancestors. He even accepts the one fact that most other IDers would rather die than admit: that humans shared a common ancestor with chimpanzees and other apes. Why does Behe come clean about all this? The reason is plain. There is simply too much evidence for any scientist to deny these facts without losing all credibility. "Intelligent design" is desperate for scientific respectability, and you do not get that by fighting facts about which everybody agrees. But with most of evolutionary biology accepted, what's left for a good IDer to contest? Behe finds his bugbear in evolutionary theory's view that "random mutation" provides the raw material for evolutionary change. And to understand his critique, we first have to grasp how mutation fits into evolutionary theory, and what scientists mean when they say that mutations are "random."If evolution is a car, then natural selection is the engine and mutation is the gas. Although evolutionary change can be driven by several processes, natural selection is almost certainly the main one--and the only one that can adapt organisms to their environment, creating the misleading appearance of deliberate design. Yet natural selection, which is simply the preservation of genes that give their possessors greater reproductive success than their competitors, cannot take place without genetic variation. Although Darwin had no idea where this variation came from, we now know that it is produced by mutation--accidental changes in the sequence of DNA that usually occur as copying errors when a molecule replicates during cell division. We also know that mutation-generated variation is pervasive: different forms of genes produced by mutation, for example, explain variation in human eye color, blood types, and much of our--and other species'--variation in height, weight, biochemistry, and innumerable other traits.Once the variation exists, those genes that enhance an individual's "fitness" are preserved, and those that reduce it are discarded. (Natural selection is not really a "process," but simply a description of the differential and adaptive survival of genes.) The polar bear, for instance, has a white coat (its hairs actually lack pigment but appear white because they reflect light), and since this color is unique among bears, the polar bear presumably evolved from a dark-furred ancestor. The likely scenario is that mutations occurred that produced individuals varying in their coat color. Bears with a lighter coat had an advantage over others, for they would be more camouflaged against the Arctic ice and snow and better at sneaking up on seals. Lighter bears would then outcompete darker ones at getting food and thus produce more offspring, leaving more copies of the "light-coat" genes. Over time, the population of bears would evolve lighter and lighter coats until they were almost invisible against the snow.�On the basis of much evidence, scientists have concluded that mutations occur randomly. The term "random" here has a specific meaning that is often misunderstood, even by biologists. What we mean is that mutations occur irrespective of whether they would be useful to the organism. Mutations are simply errors in DNA replication. Most of them are harmful or neutral, but a few of them can turn out to be useful. And there is no known biological mechanism for jacking up the probability that a mutation will meet the current adaptive needs of the organism. Bears adapting to snowy terrain will not enjoy a higher probability of getting mutations producing lighter coats than will bears inhabiting non-snowy terrain.What we do not mean by "random" is that all genes are equally likely to mutate (some are more mutable than others) or that all mutations are equally likely (some types of DNA change are more common than others). It is more accurate, then, to call mutations "indifferent" rather than "random": the chance of a mutation happening is indifferent to whether it would be helpful or harmful. Evolution by selection, then, is a combination of two steps: a "random" (or indifferent) step--mutation--that generates a panoply of genetic variants, both good and bad (in our example, a variety of new coat colors); and then a deterministic step--natural selection--that orders this variation, keeping the good and winnowing the bad (the retention of light-color genes at the expense of dark-color ones).It is important to clarify these two steps because of the widespread misconception, promoted by creationists, that in evolution "everything happens by chance." Creationists equate the chance that evolution could produce a complex organism to the infinitesimal chance that a hurricane could sweep through a junkyard and randomly assemble the junk into a Boeing 747. But this analogy is specious. Evolution is manifestly not a chance process because of the order produced by natural selection--order that can, over vast periods of time, result in complex organisms looking as if they were designed to fit their environment. Humans, the product of non-random natural selection, are the biological equivalent of a 747, and in some ways they are even more complex. The explanation of seeming design by solely materialistic processes was Darwin's greatest achievement, and a major source of discomfort for those holding the view that nature was designed by God. III.In a series of rather disconnected and scientifically dubious arguments, Behe tries to claim that random mutations cannot possibly be the building blocks of evolution. His main argument involves malaria, in particular the evolution of humans to resist infection by malaria, and the evolution of the malaria parasite itself to counteract the evolution of human resistance and the development of anti-malarial drugs.Malaria actually provides a superb example of natural selection, and its story has some intriguing quirks. The disease is caused by a protozoan carried by mosquitoes, who act as flying syringes that inject the microbe into the human bloodstream. There it takes up residence in the liver and then in the red blood cells, multiplies prolifically, and can ultimately cause anemia, kidney failure, hemorrhage, and death. Residence in red blood cells and the liver is adaptive for the parasites, because in those spots they are hidden from the immune system that usually destroys invading microbes. Yet the human spleen can also detect and destroy circulating parasite-laden cells. To counter this tactic, the malaria parasite secretes proteins that cause its carrier blood cells to stick to the walls of blood vessels, avoiding the spleen (this sticking is what causes hemorrhage). Here, then, is an arms race between a blood-loving parasite and a human body seeking to destroy it. Yet the story is even more complicated and interesting. In sub-Saharan Africa, where malaria is rampant, a mutation has arisen in the gene producing hemoglobin that helps ward off malaria. The striking thing about this mutation, known as the sickle-cell mutation, is that it somehow reduces the chances of contracting malaria when its carriers have one copy of the gene (like most organisms, we have two copies of every gene, one on each of our two sets of chromosomes), but it causes sickle-cell anemia when the carriers have two copies. In sickle-cell anemia, the red blood cells form clumps because of the altered hemoglobin they carry, causing a syndrome of complications that invariably cause death before adulthood. Thus we have the unusual situation in which heterozygotes, or individuals carrying both one "normal" and one "mutant" hemoglobin gene, are fitter than homozygous individuals, who carry either two "normal" genes (more susceptible to malaria) or two mutant genes (death from sickle-cell anemia). Evolutionary genetics tells us that in a case such as this one, both forms of the gene will remain in the population, ensuring some protection against malaria but also the continuing production of babies with sickle-cell anemia. Africans would be better off if everyone were a heterozygote, but that is impossible, because the two gene copies separate at reproduction and unite with other copies, necessarily producing some deleterious homozygotes. This example shows that natural selection does not necessarily produce absolute perfection; it works with whatever mutations arise to create the best possible situation given the available raw material and the constraints of genetics. And finally, although the malaria parasite has been unable to counter-evolve resistance to heterozygotes for the sickle-cell gene, it has evolved, through mutation, resistance to various anti-malarial drugs devised by humans. This resistance has become so strong that some strains of malaria are completely resistant to drugs--yet another example of successful natural selection.Malaria, then, shows evolution acting on a number of levels. So how can it disprove Darwinian evolution? According to Behe, malaria shows that random mutation is insufficient to explain biological complexity. He disparages the defensive sickle-cell mutation and similar mutations, saying that they "are quintessentially hurtful mutations because they diminish the functioning of the human body" (does successfully resisting malaria really diminish the function of our body?) and that they are "not in the process of joining to build a complex, interactive biochemical system." And although the parasite and the humans are in the process of trying to outwit each other in an evolutionary arms race (including the development of drugs), Behe notes that this arms race has not prompted the evolution of biological complexity. Instead Behe sees the malaria/parasite battle as a mere "trench war of attrition."In the end, after pages of rather tedious detail about malaria, Behe dismisses the evolutionary aspects of malaria as "chaotic and tangled," which, while showing random mutation and natural selection, are irrelevant to his main concerns: "In this book we are concerned with how machinery [i.e., complex organisms] can be built," he writes. "To build a complex machine many different pieces have to be brought together and fitted to one another." Behe buttresses his conclusion by describing how the AIDS virus evolved to outwit not only the strategies of the human immune system but also powerful anti-viral drugs. Again he sees little evolution of complexity: "HIV has killed millions of people, fended off the human immune system, and become resistant to whatever drug humanity could throw at it. Yet through all that, there have been no significant basic biochemical changes in the virus at all." In light of evolutionary theory, these conclusions are truly bizarre. No sane evolutionist has ever claimed that an adaptation of a parasite to a host will produce complex biochemical changes. Evolutionary theory predicts only that parasites will adapt, not how they will adapt. In fact, both the malaria parasite and the HIV virus have undergone sufficient "biochemical change" to make them almost completely adapted to withstand both human drugs and the immune system. And humans have, through the sickle-cell mutation and other changes in hemoglobin, become somewhat resistant to malaria. Beyond that, what does Behe expect? A red blood cell with hands to throttle the parasite? A malaria parasite with a cunning brain to outwit the sickle-cell protein? HIV and malaria are doing pretty well at reproducing themselves--sans new complex systems--in their present environments. That is all evolution can do.So what if the malaria parasite has not completely outwitted the sickle-cell mutation? No biologist, least among them Darwin, ever claimed that adaptation is always perfect. Every infection by a parasite, every disease, and every species that goes extinct represents a failure to adapt. Sometimes the right mutations do not arise or cannot arise because of the constraints of development; sometimes they do arise, but produce an imperfect adaptation. In his book The Causes of Evolution, the British biologist J.B.S. Haldane addressed this problem with tongue in cheek: "A selector of sufficient knowledge and power might perhaps obtain from the genes at present available in the human species a race combining an average intellect equal to that of Shakespeare with the stature of Carnera. But he could not produce a race of angels. For the moral character or for the wings, he would have to await or produce suitable mutations."By disparaging the malaria system as mere "trench warfare" and characterizing the mutations involved as "not constructive" and causing "broken genes," Behe not only engages in sophistry, but shows an almost willful misunderstanding of Darwinism. Natural selection is not a one-way path to more complex adaptations or organisms. Organisms adapt to whatever environmental challenges they face, and those changes could require either small biochemical adjustments (as in the case of malaria), more extensive changes that require complex adaptation (as in the evolution of amphibians from fish), or even the evolution of less complexity. The tapeworm, for example, is considerably simpler than its ancestor: it has lost its nervous system, its digestive system, and most of its reproductive system, becoming in effect an absorptive sack of gonads. But it is nevertheless well adapted to its novel intestinal niche, where it can dispense with unnecessary features (its food, for one thing, is pre-digested). Using malaria and HIV to argue that random mutations cannot fuel the evolution of complexity is like displaying a crudely built footstool to prove that it is impossible to build a house with lumber, hammer, and nails.IV.The general reader, at whom The Edge of Evolution is aimed, is unlikely to find the scientific holes in its arguments. Behe writes clearly and engagingly, and someone lacking formal training in biochemistry and evolutionary biology may be easily snowed by his rhetoric. The snow falls most heavily when Behe writes about the complex biochemical adaptations of animals, such as the structure and the operation of cilia. Cilia are small, hairlike structures whose rhythmic beating propels microorganisms; they also help move things along in other species (cilia line the fallopian tubes of mammals, for example, where they sweep the egg into the uterus). Each cilium is built from more than two hundred different proteins, including those making up its structure and "motor proteins" that make it move. Moreover, when a cilium is damaged or a new one is built, an equally complex system of intraflagellar transport uses sixteen other proteins to bring new material from out of the cell for repair, rather like a molecular assembly line. This description is entertaining and instructive, and those unacquainted with molecular biology will be wowed by the elegance of this adaptation. Indeed, such complex features were what lured many of us into biology, hoping to explain their evolution. But the purpose of Behe's exercise, beyond pedagogy, is simply to overwhelm the reader with nature's complexity, hoping to raise the question of how mutation and natural selection could possibly have built such a feature--as if being wowed were the same as being persuaded. As Behe says, "The point is to see how elegant and interdependent the coherent system is--to see how different it is from the broken genes and desperate measures that random mutation routinely involves." ("Broken genes and desperate measures" refers to the simple adaptations of the malaria parasite and its human opponent.) Surely, says Behe, a better theory is that cilia were created by the Intelligent Designer.In Darwin's Black Box, Behe made exactly the same argument to show that a similar structure, the flagellum (a larger cilium that propels microorganisms), could not have evolved by natural selection. But in this case Behe's claim that no intermediate stages could have existed was refuted. Ken Miller, a biologist at Brown University (and an observant Catholic), showed how flagella and cilia could have had their precursors in mechanisms that the cell uses to transport proteins, mechanisms that are co-opted to construct flagella. Indeed, the whole problem of the evolution of cilia was argued before Judge Jones in Harrisburg, who ruled that there was no convincing evidence that evolution could not have produced this structure, making legal doctrine from something biologists already knew. In his new book, however, Behe simply ignores his critics, repeating his bankrupt claim that there is "no Darwinian explanation for the step-by-step origin of the cilium."If ID were science, we could make an equivalent demand of its advocates. We could ask Behe to produce a complete step-by-step accounting of what God (sorry, the Intelligent Designer) did when He designed the cilia. And of course Behe would not be able to do that--nor does he even try. IDers never produce their own "scientific" explanation of life. They just carp about evolution. And as evolutionists explain one thing after another, IDers simply ignore these successes and move on to the ever-dwindling set of unsolved problems in which they continue to see the hand of God.Behe's arguments from the gaps in scientific knowledge are fatuous. It is certainly true that we do not yet understand every step in the origin of the cilium, but these are early days. Molecular biology is a very young field, and molecular evolutionary biology is even younger. The way to understand the evolution of cilia is to get to work in the laboratory, not to throw up our hands and cry "design." Perhaps we will never understand every step in the evolution of a complex feature, just as we cannot know everything about the development of human civilization from archaeology. But is the incompleteness of our knowledge a reason to invoke God? The history of science shows us that patching the gaps in our knowledge with miracles creates a path that leads only to perpetual ignorance. V.Beyond his own incredulity, Behe has two other arguments against the efficacy of mutation and natural selection in creating complex features:
First, steps. The more intermediate evolutionary steps that must be climbed to achieve some biological goal without reaping a net benefit, the more unlikely a Darwinian explanation. Second, coherence. A telltale signature of planning is the coherent ordering of steps toward a goal. Random mutation, on the other hand, is incoherent; that is, any given evolutionary step taken by a population of organisms is unlikely to be connected to its predecessor.These arguments betray a profound, almost willful ignorance of the evolutionary process. It is indeed true that natural selection cannot build any feature in which intermediate steps do not confer a net benefit on the organism. As Darwin wrote in On the Origin of Species, "If it could be demonstrated that any complex organ existed, which could not possibly have been formed by numerous, successive, slight modifications, my theory would absolutely break down. But I can find out no such case." A century and a half later, there is still no such case. Behe certainly fails to make one.But he does try gamely, claiming that complex interactions between proteins are features that simply could not have evolved. Proteins represent strings of building blocks--amino acids--and the cooperation between some proteins requires that sets of amino acids in one protein interact rather precisely with sets in another. (For example, the two strings of amino acids making up human hemoglobin, the alpha and beta chains, are closely aligned, and work together in a coordinated way to take aboard oxygen and later relinquish it in the right tissues.) Such precise protein-protein interactions, says Behe, could not have been formed by "numerous, successive, slight steps," because such Darwinian evolution would be wildly improbable.To demonstrate the improbability, Behe does some math. He calculates the probability that such interactions between amino acids could evolve, assuming that a precise set of amino acids is required. Not surprisingly, it turns out that getting by mutation a set of three to four amino acids required for only one protein-protein interaction is very low (mutations in the DNA affect the building blocks of proteins, since DNA codes for a sequence of amino acids). It is especially low because Behe requires all of the three or four mutations needed to create such an interaction to arise simultaneously. Since any one mutation is very rare (on the order of one in a billion in any given generation at a specified DNA site), the chances that a specified group of changes could arise in one fell swoop is unimaginably rare. And this is for only a single pair of interacting proteins. When you consider the thousands of proteins in a cell that interact with others, some with as many as five or six others, evolution looks impossible. Wrong. If it looks impossible, this is only because of Behe's bizarre and unrealistic assumption that for a protein-protein interaction to evolve, all mutations must occur simultaneously, because the step-by-step path is not adaptive. Yet Behe furnishes no proof, no convincing argument, that interactions cannot evolve gradually. In fact, interactions between proteins, like any complex interaction, were certainly built up step by mutational step, with each change producing an interaction scrutinized by selection and retained if it enhanced an organism's fitness. This process could have begun with weak protein-protein associations that were beneficial to the organism. These were then strengthened gradually, involving more and more amino acids to make the interaction stronger and more specific. At the end, you get what we see today: many proteins interacting strongly and specifically. What seems improbable in a single leap becomes much more likely when it evolves gradually, step by step. A simple example shows this difference. Suppose a complex adaptation involves twenty parts, represented by twenty dice, each one showing a six. The adaptation is fueled by random mutation, represented by throwing the dice. Behe's way of getting this adaptation requires you to roll all twenty dice simultaneously, waiting until they all come up six (that is, all successful mutations must happen together). The probability of getting this outcome is very low; in fact, if you tossed the dice once per second, it would take about a hundred million years to get the right outcome. But now let us build the adaptation step by step, as evolutionary theory dictates. You start by rolling the first die, and keep rolling it until a six comes up. When it does, you keep that die (a successful first step in the adaptation) and move on to the next one. You toss the second die until it comes up six (the second step), and so on until all twenty dice show a six. On average, this would take about a hundred and twenty rolls, or a total of two minutes at one roll per second. This sequential way of getting twenty sixes is infinitely faster than Behe's method. And this is the way natural selection and mutation really work, not by the ludicrous scenario presented by Behe. As for Behe's assertion that mutation and selection cannot produce "coherence," it is absurd. Coherence is precisely the product of natural selection working with mutation. Yes, mutations are random in the sense I have described, but to say that an evolutionary step taken by an organism is unconnected to its predecessor completely ignores the fact that during evolution organisms are adapting to something in their environment, and that this adaptation can involve a coherent, coordinated response of many features. Consider the evolution of whales from terrestrial animals, now documented by a superb fossil record. The fossils show a wolf-like creature gradually becoming aquatic, with the hind limbs being reduced and finally lost, the forelimbs transformed into flippers, and the nostrils gradually moving atop the head to form the blowhole. How can anyone say that these changes (which of course look planned at the end) are unconnected or incoherent? They represent a case of natural selection eventually turning a land animal into a well-adapted aquatic one. Not surprisingly, Behe ignores the fact the evolutionists have indeed determined whether mutations are random. Instead, he asserts that randomness is simply assumed by biologists because "the dominant theory [evolution] requires it." That is, all evolutionists are dupes. But for several decades molecular biologists have tested in the laboratory Behe's assumption of non-randomness: that the probability of a mutation being useful increases when a species is exposed to a new environment. These experiments have all failed. As far as we can see, mutations really are random with respect to the "needs" of the organism. There is no reason to assume otherwise.To get an idea of the power of truly random mutations coupled with selection, we need only look at the successes of animal and plant breeders over the past few centuries. In that time, they have turned the wolf into breeds as diverse as the greyhound, the dachshund, and the chihuahua, and the wild mustard into cabbage, broccoli, cauliflower, and brussels sprouts. Virtually every fruit, vegetable, and meat that we eat has been drastically remodeled by the artificial selection of wild ancestors. All these changes have been immeasurably faster than evolution in the wild, which takes hundreds of thousands to millions of years. And all of these changes have involved selection of random mutations. After all, commercial corn, greyhounds, tomatoes, and turkeys were redesigned by humans, not the Intelligent Designer, and since humans cannot produce miracle mutations, we are limited to selecting whichever ones arise--that is, random ones. To think otherwise would require the extraordinary assumption that the Designer foresaw the intentions of breeders and supplied them with the appropriate miraculous mutations. The success of animal and plant breeding, far outstripping the pace of evolution in nature, is a severe rebuke to Behe's view that evolution cannot work unless God helps it along by producing nonrandom mutations.VI.As the philosopher Philip Kitcher shows in his superb new book, Living With Darwin, the theory of intelligent design is a mixture of "dead science" and non-science. That is, insofar as ID makes scientific claims (for example, that natural selection cannot produce complexity), those claims not only are wrong, but were proved wrong years ago. And ID is deeply unscientific in its assertion that certain aspects of evolution (mutation, in Behe's case) required supernatural intervention. Behe's attacks on evolutionary theory are once again wrongheaded, but the intellectual situation grows far worse when we see what theory he offers in its place. The first problem is that Behe's "scientific" ideas are offered to the public in a trade book, and have never gone through the usual process of vetting in peer-reviewed scientific journals. This was also the case with Darwin's Black Box. In fact, Behe has never published a paper supporting intelligent design in any scientific journal, despite his assertion in Darwin's Black Box that his own discovery of biochemical design "must be ranked as one of the greatest achievements in the history of science," rivaling "those of Newton and Einstein, Lavoisier and Schrodinger, Pasteur, and Darwin." Surely such an important theory deserves a place in the scientific literature! But the reason for the lack of peer review is obvious: Behe's ideas would never pass muster among scientists, despite the fact that anybody who really could disprove Darwinism would win great renown. So let us put some empirical questions to Behe, since his theory is supposedly scientific. Which features of life were designed, as opposed to evolved? How exactly did the mutations responsible for design come about? Who was the Designer? To what end did the Designer work? If the goal was perfection, why are some features of life (such as our appendix or prostate gland) palpably imperfect?In response to the question of what exactly was designed, Behe's answer seems to be: pretty much everything, including cells, biochemical systems, and the features distinguishing major groups of organisms, such as wings and warm-bloodedness. Behe's criterion is basically twofold: a feature of life must have been designed if it consists of a "purposeful arrangement of parts" and is composed of at least three parts.But when we see something that looks designed, how do we know whether that design is "purposeful"? Natural selection displaced divine design precisely because it offered a naturalistic explanation for things that appeared to be purposeful. And why three components? This appears to come from Behe's claim that three amino acids are unlikely to change simultaneously in a protein. Well, that claim is true, but it has nothing to do with protein evolution, much less with the evolution of complex features. As we know from the fossil record, the multiple features of organisms that make them look designed--say, the feathers, legs, and wings of birds--did not appear instantly and simultaneously, but evolved gradually. There is not the slightest connection between the likelihood of three binding sites appearing simultaneously in a protein and the likelihood of three features of an organism evolving. Conflating these issues, and hoping that the reader will not notice, must be a deliberate rhetorical trick on Behe's part, for surely even he is not that ignorant of basic biology. How did the non-random mutations come about? Well, they were obviously created by the Intelligent Designer. In Darwin's Black Box, Behe made the outrageous claim that the Designer might have engineered the first cell to contain all the mutations for the evolution of every species that would ever exist. This claim is manifestly false: such a cell would have unmanageably large amounts of DNA, and we see no evidence of "future DNA reserves" in primitive organisms such as bacteria. Behe still raises this possibility in his new book, but he also floats another idea: that mutations might not have been built into the first organism but could have occurred later, foreseen by God. In other words, they were miracles. So you can choose between the two possibilities: either mutations occurred in one big miracle or in millions of little miracles. The first claim is religious and false. The second claim is religious and untestable. Neither claim is scientific. �Who, precisely, was the Designer? Here Behe weasels a bit, as he should given the federal judiciary's dislike of religion in the science classroom. He mentions that the Christian God is only one of several possibilities. But you can bet that it was not Brahma, or the Bushmen's Kaang, or a space alien. As Jones remarked in Kitzmiller v. Dover: "Consider, to illustrate, that Professor Behe remarkably and unmistakably claims that the plausibility of the argument for ID depends upon the extent to which one believes in the existence of God." It is disingenuous of IDers to pretend that the Great Designer is unknown. Intelligent design has deep roots in fundamentalist Christianity, and its advocates are not fooling anyone. And what were the Designer's goals? This is where Behe really gives away the game. He asserts that the goal was "intelligent life." Of course, what he really means is humans, presumably because Christians (Behe is a Catholic) feel that humans were made in the image of God: "What we sense, as elaborated through modern science's instruments and our reasoning, is that we live in a universe fine-tuned for intelligent life." And elsewhere: "Parts were moving into place over geological time for the subsequent, purposeful, planned emergence of intelligent life." From God's mouth to Behe's ear! At this point we can simply stop asking whether Behe's theory is scientific, for he provides not the slightest evidence that evolution had any goal, much less one of intelligent life. In fact, every form of life on Earth, from humans to ferns to squirrels, can trace its ancestry back to the same single species that lived about three and a half billion years ago. In that sense, all species are equally evolved and equally removed in time from life's origin. Science long ago dispensed with the notion of the scala natura: a progressive ladder of life with humans at the top. Rather, each existing species is at the tip of a branch on the tree of life. So what scientific reason can there be for singling out just one species as the Designer's goal? How do we know that the goal was not butterflies or sunflowers? Plainly, Behe is adopting religious dogma as part of his theory. Yet he continues to assert that "I regard design as a completely scientific conclusion." And what about the features of organisms that do not look well designed, such as the appendix, the vestigial wings of the kiwi bird, or the vestigial pelvis of whales? In Darwin's Black Box, Behe punted and said that the Designer's goals were unknowable: "Features that strike us as odd in a design might have been placed there by the designer for a reason--for artistic reasons, for variety, to show off, for some as-yet-undetected practical purpose, or for some unguessable reason--or they might not." But if we do not know why the Designer did things, how can we possibly know that his goal was intelligent life? �Finally Behe gets to theodicy: why is there pain and evil in the world if the Designer is omnipotent? How come He/She/It allows innocent babies to get sickle-cell anemia? Behe's answer is that "maybe the Designer isn't all that beneficent or omnipotent. Science can't answer questions like that." But questions about the goals, the powers, and the limitations of the Designer are precisely what must be answered if ID is to become scientific. After all, we do know something about the power and the limitations of natural selection, a process that can explain pain and things that seem evil.Is Behe's theory testable? Well, not really, since it consists not of positive assertions, but of criticisms of evolutionary theory and solemn declarations that it is powerless to explain complexity. And it is certainly true that scientists will never be able to give Darwinian explanations for the evolution of everything. The origins of many features, such as the bony plates on the back of the Stegosaurus, are lost in the irrecoverable past. But neither can archaeology unearth everything about ancient history. We do not maintain on these grounds that archaeology is not a science.Behe waffles when confronted with the testability problem of ID and turns it back on evolutionists, saying that "coming from Darwinists, both objections [the lack of predictions and the untestability of ID] are instances of the pot calling the kettle black." He then waffles even more when implying that ID does not even need to be testable: "Both additional demands--for hard-and-fast predictions or for direct evidence of a theory's fundamental principle--are disingenuous. Philosophers have long known that no simple criterion, including prediction, automatically qualifies or disqualifies something as science, and fundamental entities invoked by a theory can remain mysterious for centuries, or indefinitely." But who is being disingenuous here? Evolution has been tested, and confirmed, many times over. Every time we find an early human fossil dating back several million years, it confirms evolution. Every time a new transitional fossil is found, such as the recently discovered "missing links" between land animals and whales, it confirms evolution. Each time a bacterial strain becomes resistant to an antibiotic, it confirms evolution. And evolutionary biology makes predictions. Here is one that Darwin himself made: that the earliest human ancestors will be found in Africa. (That prediction was confirmed, of course.) Another was made by Neil Shubin at the University of Chicago: that transitional forms between fish and amphibians would be found in 370-million-year-old rocks. Sure enough, he discovered that there were rocks of that age in Canada, went and looked at them, and found the right fossils. Intelligent design, in contrast, makes no predictions. It is infinitely malleable in the face of counterevidence, cannot be refuted, and is therefore not science. �In the end, The Edge of Evolution is not an advance or a refinement of the theory of intelligent design, but a retreat from its original claims--an act of desperation designed to maintain credibility in a world of scientific progress. But it is all for nothing, because Behe's new theory remains the same old mixture of dead science and thinly disguised theology. There is no evidence for his main claim of non-random mutation, and scientists have plenty of evidence against it. His arguments against the Darwinian evolution of complex organisms are flawed and misleading. And there is not a shred of evidence supporting his claim that the goal of evolution is intelligent life. In contrast to the feast of evidence that nourishes evolutionary theory, Behe gives us an empty plate.The overweening strategy of IDers, and their creationist forebears, is to say that everything that we do not understand is evidence of the existence of God. I can imagine IDers of two centuries ago claiming that God made the sun shine, because until 1938 we had no idea where all that energy came from. It was not until quantum mechanics arrived out of left field that the physicist Hans Bethe was able to surmise, correctly, that the sun is a giant fusion reactor, converting hydrogen atoms into helium and energy. Who knew?One of the great joys of science is that we never know what will happen next. Who could have guessed twenty years ago that dinosaurs probably became extinct after a giant meteorite collided with Earth and produced a "nuclear winter"? IDers would deprive us of this essential excitement, urging us to stop working when we come up against the hard problems and to ascribe our difficulties to God. They would have us join the herd of the benighted who proclaim so confidently that they have descried the bounds of our knowledge. But this attitude, this philosophy, was anticipated and unmasked by none other than Darwin himself, who was prescient not only about biology, but also about the nature of science: "Ignorance more frequently begets confidence than does knowledge: it is those who know little, and not those who know much, who so positively assert that this or that problem will never be solved by science."Jerry Coyne is a professor in the Department of Ecology and Evolution at the University of Chicago.

! Darwin's Rottweiler and Dawkins's Dogma

Some call him Darwin’s Rottweiler. A man of slight build, wispy silver hair and round spectacles, evolutionary biologist Richard Dawkins did not earn the fierce nickname for his appearance. He earned it for his vigorous advocacy of Darwin’s theory of evolution by natural selection as indisputable scientific fact.
“We have a war on our hands,” the best-selling author said with characteristic conviction, to open his recent speech at the New York Academy of Sciences. A crowd of about 200 eagerly listened to a chapter-by-chapter description of his new book, The Greatest Show on Earth: The Evidence for Evolution—a book Dawkins hopes will arm the defenders of evolution against those who claim it’s “only a theory.”
The question of whether evolution is a theory or fact is not a mere semantics game. It’s so important to the public, to scientists and to Dawkins himself, that it dominates the first chapter of The Greatest Show on Earth. To emphasize evolution’s certainty, Dawkins’s new book even suggests borrowing the word ‘theorem’ from mathematics—meaning a proven statement—and changing its spelling to ‘theorum,’ thus christening evolution anew.
During the question and answer session at the Academy, a young man approached the microphone to ask Dawkins for his response to a New York Times review of his book. In the review, science reporter Nicholas Wade criticized Dawkins for stubbornly calling evolution a fact, arguing that evolution is—and can only be—a theory. “Because the word ‘theory’ is so wantonly misunderstood by lay people,” Dawkins answered the young man, “we are better off using a word that ordinary lay people actually understand”—the word ‘fact.’
Open just about any biology textbook and you will read the following: Evolution is both fact and theory. The fact of evolution is that populations of living things change over time, both in their genes and in their observable traits: this has been confirmed by countless observations in nature and experiments in the laboratory. The theory of evolution refers to scientific explanations of how exactly populations of organisms change over time. This is analogous to gravity as both fact and theory. The fact that objects with mass attract one another has always been true—apples have always fallen to the earth—but the explanations for this phenomenon, the theories of gravity provided by Galileo, Newton and Einstein, have changed throughout the history of science.
Richard Lenski—an evolutionary biologist at Michigan State University renowned for his ongoing evolution experiment with the bacterium E. coli—confirmed via e-mail that he thinks of evolution as both scientific theory and fact. However, Lenski also sees Dawkins’s point: “I think that Professor Dawkins seeks to emphasize the facts of evolution because so many non-scientists are confused about the difference between a robust, coherent, consistent, and well-supported scientific theory, like evolution, and the informal sense of a theory as some sort of hunch or even guess. So it’s a matter of the best way to educate people, and that depends on the audience. I agree with Professor Dawkins that scientists need to emphasize the ‘incontrovertible fact’ of evolution for many non-scientists.”
For many scientists, this lack of confidence in the common reader is justified. There is substantial evidence for an alarming level of scientific illiteracy in the world, particularly in the United States—a fact Dawkins loves to reiterate. “I shall be using the name ‘history-deniers’ for those people who deny evolution: who believe the world’s age is measured in thousands of years, and who believe humans walked with dinosaurs,” he writes in his new book. “To repeat, they constitute more than 40 percent of the American population.”
According to a 2009 Gallup poll, only 39 percent of Americans say they “believe in the theory of evolution,” 25 percent confirm they do not believe in evolution, and 36 percent don’t have an opinion either way. Proponents of intelligent design—who assert that natural selection cannot explain the complexity of human beings and many other life forms—routinely slight evolution as a mere ‘theory’ despite overwhelming scientific evidence demonstrating it’s far far more than some hunch.
Acknowledging this widespread misunderstanding, are public intellectuals like Dawkins really justified in the construction of a deliberate oversimplification, a convenient white lie for all those “non-scientists” and “ordinary lay people” out there? Is it really so difficult to grasp that evolution could be both fact and theory?
There is a great paradox here. Dawkins—who recently retired as Oxford University’s Simonyi Professor of the Public Understanding of Science—has been consistently praised for communicating science to the public in lucid, engaging and intelligent prose. In a series of wildly popular books he has coined more useful and elaborate metaphors—like the selfish gene, extended phenotype and blind watchmaker—than perhaps any other living science writer. He is known for his insistence on writing about important and complex subjects to as large an audience as possible, refusing to dumb down his material.
Despite this, Dawkins is adamant that evolution should be taught as fact and not as theory because he fears too many readers are too ignorant and weak-minded to understand how evolution could be both a theory and fact. As he wrote in the 2005 issue of Natural History Magazine, “Evolution is as much a fact as the heat of the sun. It is not a theory, and for pity’s sake, let’s stop confusing the philosophically naive by calling it so. Evolution is a fact.”